Когда-то мне было семнадцать лет, и я уже месяца три ходил на выходные в катакомбы, с ночевкой под землёй. Многие в семнадцать лет начинают ходить в катакомбы. Я начинал с Лёшей Деребчинским и клубом “Горизонт”, это было ещё до разделения клуба. Собирались большие весёлые компании, мы много лазили, ориентировались по карте, потом иногда по несколько часов кого-то искали из потерявшихся и отставших, или оставшихся без света. Многие были нищебродами, фонарей и аккумуляторов не хватало, свет у некоторых заканчивался ещё в первый день. В мой второй выход под землю местные подожгли покрышку на входе, и в воскресенье вечером мы с рюкзаками и севшими фонарями около часа наощупь, а местами на четвереньках, выбирались на другой вход. Лазить по грязюке никто не стеснялся, ведь тогда все ходили в рабочих комбинезонах. Только модный Космарчук ходил в джинсах и свитере. Иногда подземный выход затягивался до позднего воскресенья и тогда приходилось пешком идти на конечную 20 трамвая, так как автобусы уже не ходили. Иногда Лёша нанимал автобус, когда была большая толпа, но обычно только в одну сторону. Обратная сторона никогда не прогнозировалась, надо было вначале всех найти, а иногда просто не могли наобщаться.
В тот раз мы ехали в Фомину балку. А до Нерубайского с нами ехал бравый солдат Виктор из ”Поиска”. Как его ни тянули с собой, он всё-таки вышел в Нерубайском. Зато из “Поиска” с нами на весь выход ехал сам Саморуков — легендарный человек. Многие думают, что это вымышленный мифический персонаж, в природе не существующий, но я-то его точно видел.
Помню желтый полумрак в допотопном автобусе, молодые дерзкие лица с диковинными рюкзаками всех мастей и времён, помню холодный мрак за холодным стеклом, но не помню было ли оно запотевшим, всё-таки больше двадцати лет прошло. Лёша подсел ко мне, а он тогда был для нас не просто лидером, а чем-то средним между вожаком стаи, вождём племени, лучшим другом и ведущим свадьбы. В общем, он нас всех очень сильно заводил, примерно так, как заводил герой Николсона соседей по кукушкиному гнезду, но только не в таком драматическом контексте, а в контексте путешествий и приключений. Даже тех, кто ни в какой поход вообще не собирался, он мог с лёгкостью заговорить и отправить. И таким вещам мы все старались у него учиться. Но учились мы не только хорошему, а и разному тоже, хотя разному меня учили ещё в школе. Впрочем, здоровье тогда у всех было нелимитированное, даже очкариков практически не было. Пили все, включая девушек-математиков в очках. Не пили только Космарчук и Саморуков, но по разным причинам. Обычно по приезду в катакомбы гонцов отправляли с десятилитровой канистрой за вином к местным, но в тот раз обе канистры были с водой. Я их сам набирал, они тогда жили у меня дома. И гонцы — альпинисты Булгар и Огородников — принесли в тот раз старинный десятилитровый бутыль вина, из которого по дороге отпили около четверти. Бутыль нужно было вернуть местным, поэтому его никто не разбил.
Но вернёмся в автобус. Лёша был величайшим заговорщиком. Он подсел рядом, по-заговорщицки коротко на меня посмотрел и, переведя взгляд в оконную даль, тихо и медленно начал невероятно безумный рассказ, которому я не мог поверить, но и отрицать который оказался бессилен. Наживка оказалась с ядом, яд был отравлен.
История вкратце была такая, что в советское время в Фоминой балке была секретная лаборатория, где проводили опыты над человекообразными обезьянами, вырабатывали у них жестокость и агрессивность. Чтобы не привлекать внимание, часть лабораторного комплекса и корридоров были проложены в катакомбах. Часть особо опасных обезьян сбежала. Сбежала в катакомбы.
Бредовая история, меня таким не напугать, ни разу. Да и даже несмешная история. Да я сразу же и выбросил эту историю из головы.
Мы приехали в катакомбы, поселились на базе Белых белочек, разошлись по задачам. Кто за вином, кто играть в игру “найди выход и вернись обратно”, кто еще куда. Меня повели учиться топосъемке матёрые специалисты Таня и Лена. Учили меня топосъёмке и разному, а перед этим мы еще шли с Саморуковым, он пищал металлоискателем под стенами и наколдовал немного монет, патронов, напильников, безымянной ржавчины и один ветхий запал от гранаты. Запал он установил на маленький огарок, который поджёг. Мы сидели за углом и ждали, пока бахнет. Ждали, ждали. Ждали, ждали. Не бахнуло. Пришлось из-за угла закидать это дело камнями.
После топосъемки, где мы засняли кольцо метров на триста, я еле стоял на ногах, голова была квадратная, а свет почти сел. Голова была квадратная, кроме всех разных причин, еще и потому что как человек высокого роста и тогда ещё не очень внимательный, много бился ей об потолок. Потолок всё время воспитывал во мне внимательность. И воспитал. Года за два. Поначалу я даже ходил в строительной каске. Белого цвета. Но в каске бьёшься ещё больше, а отдача идёт в шею. Катакомбники не ходят в касках, разве что только если с карбидной лампой. Зато каску удобно использовать ночью в качестве подушки, и сидеть на ней на привале.
И вот мы вернулись на базу. Дежурные на примусе наготовили макарон. Питались мы в те годы централизованно, все ништяки сдавались завхозу и он их распределял на весь срок, а также всегда были примуса и горячее питание. Если что-то съестное в конце выхода оставалось, то отдавали студентам из общаг (даже если они не хотели брать). В тот раз макароны готовил, может быть, Дима Кайлеберов, а, может, и не он. Точно помню, что были съедобные. После макарон было вино, общение и другие напитки. Дело было в начале или середине января, все собирались в Карпаты на лыжные сборы и в походы, было много весёлых заводных людей в тот раз. Даже один молодой цыган Павалука, который шикарно пел молдавские песни.
В какой-то момент закончилась вода и мы захотели чаю. Понадобились добровольцы для похода к ближайшему колодцу. Вызвались я и Вова Клебанский, он был очень перспективным спелеологом и альпинистом, но позже определился в альпинизм, сейчас мастер спорта. А тогда ему было, как и мне, семнадцать лет.
И вот мы с Вовой вдвоём идём с котелками и верёвкой. Идём — это громко сказано. Местами идём сильно пригнувшись, а ближе к колодцу — на четвереньках и полу-ползком. Набрали воду и потихоньку корячимся с полными канами обратно. Я лезу первым, вылажу в место, где можно подняться на все четыре и свечу вперёд. Свечу — это громко сказано. Фонарь совсем сел. И если там, где я полз, что-то ещё освещал, то с расширением габаритов хода его мощности хватать перестало. По сути, в руках у меня был такой неяркий электробычок, как их называл великий Мальцев. И вот я этим электробычком пытаюсь что-то высветить, а сердце начинает чувствовать неладное. Сзади, по той кишке, откуда я вылез, начинает пробираться Клебанский, а спереди смутно угадывается поворот хода вправо под девяносто градусов, который я пытаюсь высветить и за которым мне что-то мерещится. Что-то страшное и непостижимое.
И вот, я поворачиваю, ставлю кан. Мой дохлый световой луч на уровне середины хода увязает в черноте какого-то бесформенного меха, негромко сопящего.
Что это? — проносится в моём мозге вопрос. Это человек? Но почему он молчит? Эти вопросы приходят из ниоткуда и уходят в никуда, как и другие шестьдесят тысяч мыслей в течение дня. Но в тот момент вопросы приходили очень быстро, какие-то милисекунды рождали их. Всё было так быстро, что вопросы даже не успевали уходить в никуда и просто зависали в мозгу. Мозг включался на полную мощность, мозг очень хотел жить. Мозг пищал: “Но ведь это же человек, ноги то у него человечьи?” Свет от электробычка медленно, слишком медленно, пополз вниз по меховой черноте, но никаких человечьих ног не выявил — мозг распознал лишь огромные мохнатые лапы и пискнул: “Но лицо, лицо-то у него человечье?”
Мой свет, мой дорогой, драгоценный свет, под негромкое хриплое сопение волосатого чудовища, скользил
вверх, поглощаясь и не предвещая ничего хорошего. И вот, пятно света доползло почти под потолок. И вот, что я увидел. Это было страшное агрессивное обезображенное животное лицо. Лицо огромной жестокой обезьяны, не человека. Оно смотрело на меня, сопело, и из разинутой пасти торчали окровавленные клыки.
Я заорал нечеловеческим голосом, бросил кан, отпрянул и нечеловеческим усилием перелетел над вылезавшим из ползуна Клебанским. Как потом рассказывал Вова — услышав мой крик, он грустно подумал: “Потеряли Саню”. А я, улепётывая к колодцу, думал: “Пусть это чудовище вначале сожрёт Клебанского”…
Оказалось, что у нашего друга Лёши Деребчинского была страшная маска свирепой обезьяны. А также куртка с мехом, вывернутым наружу. Присев на корточки, он для аутентичности приспустил меховые рукава до уровня пола. Он просто сидел и ждал. Когда хочешь кого-то испугать, то не нужно кричать. Достаточно просто тихо сидеть в темноте за углом и молчать, ждать, когда твоя жертва будет во внезапном визуальном шоке отчаянно искать аудиальный пазл. Искать и не находить. Самый сильный испуг бывает так — идёт группа, а ты тихо сидишь за углом. Первый проходит и тебя не замечает, второй проходит. Третий уже расслаблен, путь безопасен. Третий вертит головой по сторонам. Третьему вообще легко жить, он совсем расслаблен. И в этот момент — бах!!!!, и из темноты и тишины он выхватывает силуэт скрюченного человека. Мозг взрывается. Занавес. Третий кричит, бьётся головой об потолок, удивляет первого и второго, но им не страшно, они-то не такие расслабленные. Даже маленькая девочка по этой схеме может в катакомбах (катакомбы вообще располагают) напугать крупного мужика, заставить его изо всех сил визжать от ужаса, даже своего папу, проверено. Когда я стал постарше, перестал пугать людей под землёй. На экскурсиях вообще никогда не пугал. Это слишком жестоко. Даже без страшной маски и меховай куртки.